В этот момент Андрей зажал уши руками и значительную часть речи пропустил.
— …сплошные мифы, ни слова правды, одни домыслы и то, что было угодно тем, кто стоял у власти — победитель переписывает историю, и при этом иногда настолько, что совершенно невозможно отделить истину от слегка подретушированной “правды” и даже откровенной лжи.
— А-а, — протянул Палтыш, — ну что ж, спасибо, что разъяснил… Я только не понимаю, почему это тебя так волнует? А точнее сказать, понимаю, но лишь отчасти…
— Да что тут понимать! — возмутился Глейзер.
Он был похож сейчас на Гамлета в исполнении актера драматического театра — венценосный, нелепый бочонок, сорока лет от роду. Плешивый, неврастеничный, вечно потеющий, с плохими зубами, по-своему очень умный и ни на что не годный.
— Я ведь о нас как раз и говорю! О том, что правду сейчас знаем только мы, и только мы — мы! — ее делаем.
— Ясно, — отрезал Палтыш. — Тогда уж лучше — Александр Дюма!
— Нет, — решительно покачал головой Глейзер. — Я не хочу…
Андрей снова закрыл уши. “Сколько же это может продолжаться?” — подумал он.
— А вы знаете, — вмешался вдруг Брудзкайтис, — что он многое писал для журналов? С продолжением. Поэтому у него и главы одинаковой…
— У кого — одинаковый? — спросил Андрей. Эту часть разговора он тоже пропустил.
— У Дюма… — неуверенно протянул Брудзкайтис.
— У какого еще Дюма?
— У… старшего… — Брудзкайтис уже понял, что его не слушали. Андрей — так точно.
— О, господи! — Андрей обхватил голову руками и закачался на стуле, который оседлал задом наперед. — Да о чем вы тут болтаете, когда там такое? Да что ж всюду со своей пошлостью лезете?
— Какой пошлостью? — недоумевал Брудзкайтис.
Андрей хлопнул ладонью по столу.
— Хватит! — сказал он. — Давайте еще раз. Что там случилось?
Но его никто не слушал.
— Хотя, если разобраться, — медленно и с удовольствием, всего через минуту, рассуждал Брудзкайтис. — Это для нас — оно гадкое, а для тех, кто придет после — нет; и будет в этом видна… некая даже логика, повышенная идеологичность. Этого — сколь угодно. Хоть сейчас.
— Хоть сейчас — это можно, — морщился Глейзер, заваливаясь в кресло. — Только я не об этом.
— А о чем же? — спросил Брудзкайтис. — По-моему, только об этом! Хотя, я понимаю, археология — дело чистое, прахом покрытое… “пройдут тысячелетия, и мирная жатва заколосится на этих необозримых просторах”, так?
— Археология интересуется массами, — отпарировал Глейзер. — А также — культурой. Лучшим человеческим. Эгзетум монументум. Вот вы, Брудзкайтис, не желаете оставить после себя памятник? Памятник — это нечто. Клянусь вам. От этого еще никто не отказывался, даже поэты, хоть и от нерукотворных… — он вдруг подскочил. — Да что же это такое? Он перестанет или нет?
В кресле, по другую сторону стола, поверх убогих яств, Палтыш корчил ему глубокомысленные рожи.
— Я, профессор… — обратился Палтыш в воздух. — Я, профессор, сын лейтенанта Шмидта и одновременно — дочь Клары Цеткин… А может быть, и Розы Люксембург!
— Идиот… Глубокомысленный кретин.
Справа от Андрея образовалось движение.
— Трупы царей, трупы сильных, трупы тысяченачальников… — завещал вдруг громовым голосом пророк Шульгин. Он вышел из ступора над книгой по социологии, которую ему подсунул Глейзер, это была книга каких-то сводных таблиц, и от нее сразу хотелось чихать. — …Трупы коней и сидящих на них, трупы всех свободных и рабов, и малых, и великих…
— Он пил? — спросил Брудзкайтис.
— Ни грамма, — сообщил Палтыш. — Он просто такой. Не обращайте внимания.
И верно — пророк умолк. Он потянулся к остальным книгам. И ему дали всю стопку. Он замер в полном блаженстве. Через минуту зашелестели страницы. Книгой сводных таблиц, как заметил Андрей, была “Смертность и рождаемость, 1922-1947”.
— Ехать! — сказал пророк убежденно. — Наледи и дорога!
— Успокойся! — сказал Палтыш. — Никто никуда не едет.
И пророк больше не отзывался.
— Нальем! — призвал Палтыш.
Андрей внимательно разглядывал пророка. Лицо у того как бы светилось — волосы торчали в беспорядке, длинные и клочковатые.
Андрей представил себе, как бы это все могло быть:
“Иерушалим, жуткая жара, пыль, гам, оживленная торговля, и — тысячи и тысячи учений… Отступись и оглянись. Пойми, кто ты есть… А пророки, они все тут же, во всем этом, и почти каждый мессия, и — бог, и — от бога, и — именем бога…
Хотя, может быть, и не город, и вовсе даже не мессия, а окраина и новый Учитель. Новый, а значит, пока никем не отвергнутый, никого не разочаровавший… А у дороги — лежит больной проказой. Он там тысячу лет пролежал, на этом углу, по дороге к храму, и, быть может, еще тысячу лет пролежал бы, но тут появился Он с учениками…
Или не так. Можно вообще без чудес. Лучше — без чудес. С чудесами — мы бы его сразу в картотеку занесли. Он бы у нас по какому-нибудь делу прошел бы.
Хотя кто знает, как у них все там было — может, и занесли, может, и распяли — осталось лишь несколько преданных, больших выдумщиков — они потом книги написали…”
— Египетская тьма! — пророк заложил книгу и в упор поглядел на Палтыша. — Как дважды два. И агнцы!
— Разумеется… — сказал Палтыш, заранее со всем соглашаясь.
Палтыш был сейчас занят важным делом — он нес к неприлично желтым зубам бутерброд с винегретом.
— Зло порождает зло… — пробормотал пророк и вернулся к сводным таблицам. Он плохо видел и потому подметал строчки своим мясистым носом. — Семь порождений греха!
Палтыш, между тем, ухватился за живот.
— Ох! — сказал он. — Пожалуй, мне надо отлучиться, — и ушел в коридор.
— Это неприлично — нажираться, — произнес Глейзер, глядя ему вслед, и меланхолично добавил себе в тарелку салат. — Но в наших условиях — это единственный способ забыться. А что мы — без этого?
— Никто и ничто! — поддержал Брудзкайтис. — Это национальная идея!
— Ну, как знаете, — заявил Андрей. — А я предпочту воздержаться… Вы только объясните: если Глейзер — еврей, а Палтыш — латыш, а Брудзкайтис — я вообще не знаю кто, то что вы можете знать о “русской национальной идее”?
— А калмык — кто? — обиделся вдруг Брудзкайтис.
Некоторое время молчали. Продолжение получилось совершенно неожиданным.
— Ведь по сути что мы имеем? — заговорил Брудзкайтис. — На одном полюсе человечества у нас — страхоборцы и герои. Это понятно. Это мы не обсуждаем. На втором — все самое худшее, отребье, вместилище эгоистических инстинктов и пороков. А третье у нас — между! Именно — без героизма, но и без злодейства… — он вдруг запнулся. — Господи! Я запутался! Я совсем не то хотел сказать…
— Что это? — оторопело спросил Андрей.
Глейзер усмехнулся:
— В первой части, где про полюса, — “Майн кампф”.
— Лучше я выпью, — сказал Андрей. — Я не уловил особой связи.
Они выпили.
Спустя какое-то время Андрей поймал себя на том, что просто пялится на пустые бутылки. Они разбегались во все стороны. Он помотал головой. Бутылки расползались по разным углам комнаты, они были очень скользкими и сволочными типами.
Он услышал:
— Глейзер, что бы ты мне ответил, если бы тебе поведали о кровавой “жакерии” под предводительством еврейского народа?
Он услышал:
— Подробно. Жутко. Очень цинично.
Он услышал:
— Это было бы интересно?
Пауза. Глейзер ответил:
— Это было бы отвратительно. И потом, я думаю, что некоторым народам это противопоказано.
— Что именно?
— Все делать своими руками.
— Умно, — сказал Андрей. — Пусть и не прав “Майн кампф”. Но я тоже думаю, что противопоказано. Я думаю, что среди евреев поразительно много первого полюса. Лучшее человеческое. А “Майн кампф” — это просто дурная, лишенная вкуса, картина.
— Он, кажется, был акварелистом?
Глейзер задумчиво поглядел в недопитую рюмку. И процитировал:
— “Я понял, что за фразами о любви к ближнему кроется настоящая чума…”
